Чертова Яма

Имеется, сказывают, незнамо где, на Миусе Чертова Яма – место бездонное. По краям топляками огорожена, внутри пещерами подводными изрыта, а в них водовороты бурлят: все, что в Яму попадает, в бездну тянут. И жило в той Яме чудище шестиметровое. Сом – не сом, щука – не щука, а, прямо сказать, настоящее дьяволово отродье.
Рыбаки Яму стороной обходили, потому что много в ней сгинуло бесследно добрых людей. Да и лодочники под другим берегом всегда путь свой держали по этим местам. Верно, оттого и селиться возле Ямы долго никто не решался.
Наконец, появился на Миусе человек один, именем Демьян, прозванием Чернокнижник. Имя христианское носил, а черен и вправду был, словно цыган, либо турок. А Чернокнижником его казаки прозвали, говорили, будто за чертознайство.
Оно и вправду, не все в порядке с Демьяном было. Хату себе справил в стороне от всех, на берегу Миуса, аккурат с Чертовой Ямой рядом.
Жил один – мрачный, нелюдимый. Ни с кем не знался, ни перед кем шапки не ломал. В хате его порой до рассвета огонек светился, и говорили люди, книги какие-то читает Демьян. На шее, вместо креста, камень черно-зеленый носит. Точно с нечистым спутался. Иначе, откуда деньги брал? В корчме завсегда наперед расплачивался, да все золотом.
Выпить был не дурак. Сам не пьянел, а смотрел, как другие на его деньги напиваются до драки, а после пьяные слезы утирают.
Злой был человек, подлый. Если кому в долг и давал, так потом три шкуры драл. Сам руки никогда не поднимал, голоса не повышал, но боялись его добрые люди, потому - видно по глазам было – убивец. Такому шею свернуть – что плюнуть.
Только жил в наших краях мужичонко один – Грыцко. Так, не перешиби рукав, мужичонко. Казак плохонький, собой плюгавый и ленивый до невозможности. Одно только хорошо и умел – в корчме усы в чарке полоскать.
И была у этого Грыцка жена – Агриппина, баба дебелая, работная, характерная и злющая, словно собака, сущая чертовка. Может, от нее Грыцко в корчму и бегал.
Там и встретил он Демьяна Чернокнижника, богатство его заметил.
Заметил – дома жене рассказал. И с той поры вовсе покой потерял. Чуть на порог – пилит его Агриппина. Чего, дескать, не уследишь, где Демьян деньги берет? Чего сам также не разбогатеешь? Доколи я перед соседкой срамиться должна, коли та в новой шубе ходит, а я позапрошлогодние золовкины обноски донашиваю? Мужик ты или хрен собачий? Хоть бы обокрал этого Демьяна, коль у самого ума нет.
Ну, наметет так с три короба, хоть вовсе домой не приходи.
Грыцко, конечно, украсть чего и сам не дурак, но против Демьяна страшно было. Ну, как и вправду прибьет? Или еще лучше – с чертом познакомит?
Сколь мог, все же, сначала от жены отшучивался да отбрехивался. Но та твердо насела – не спихнешь.
А к лету, как праздник Ивана Купала девок на реку поманил, и вовсе стала хуже медведицы – сковородник достала и мужу пригрозила, что, коль не добудет он сегодня же денег, сама она его не хуже Чернокнижника отутюжит. Потому как в эту самую ночь, наверняка начнет ворожить Демьян, и дурак будет Грыцко, коли не проследит, да все доподлинно не вызнает, откуда тот берет богатства свои.
Делать нечего, стал Грыцко одеваться. Думал, как прежде, в корчме отсидеться да под забором проспаться, а жене утром сказать, что ничего не видел, да не вышло. Агриппине, видать, мужнина лень к гузду узлом подошла, сама стала с Грыцком собираться. Прослежу, мол, с тобой вместе за чертознаем, а если что, то и подсоблю. И сковородник с собой на пояс повесила.
Пошли. Ночь темная, хоть глаз выколи. Только и свету – в небе звезды, а по траве светляки рассыпаны.
И тихо, ни души. Лишь сверчки в листьях трещат, да жабы на Миусе надрываются, дождь кличут.
На их голос к Миусу и дошли, вдоль берега к демьяновой хате красться стали.
Смотрят – в хате светло и дверь нараспашку. Ближе кустами подошли – Демьян на круче над Ямой стоит, в руках свой камень с шеи держит, и горит у ног его малюсенькая свечка. Говорит Демьян с кем-то темным да длинным, кто внизу в воде плавает:
– Силою камня этого заклинаю тебя, яви мне еще золота! Золота много хочу, чтобы всех купить и власти хочу над всеми этими казаками. Над всею их жизнью, и над смертью тоже. Дай мне, темный дух, власти над этой землей, у братьев моих, турок отобранной!
Агриппина на чудище внизу посмотрела и мужа в бок толкает:
– Сделай что-нибудь! Страсть-то какая!
Он плечами жмет:
– Что сделать я могу, самим бы ноги унести!
А Демьян их и не видит, лишь на Миус смотрит, камнем на веревке над водой машет, молитвы твердит:
– Заклинаю тебя, дух темный, силою этого камня, дай мне власти над этой землей, и над мужиками ее, и над бабами, и над дитями малыми. Дай власти!
Тут Агриппину зло взяло. Мужа в сторону оттолкнула. С пояса сковородник сорвала, из-за куста вылетела, да с размаху по затылку Демьяну плюхнула. Только звон пошел. Рука-то тяжелая, не барская.
– Ах, ты, турка поганая! Меня, мужнину бабу, в свои заклинания вплетать удумал? Мало мне мужа – лентяя да пьяницы, так еще и ты надо мной власти захотел? Надо мной и над детьми малыми? Получай же, погань бусурманская!
И снова со всей дури по голове сковородником Демьяна – шварк! Шварк!
Свалился Демьян с кручи, и понять ничего не успел, внизу булькнул, только круги по воде пошли. Поминай, как звали.
Один лишь черно-зеленый камень на шнурке из демьяновой руки под ноги Агриппине покатился.
Подняла она камень. А внизу огромная черная рыбина глаза раскрыла, шею вытянула, над водой, словно змея, голову подняла, да и говорит вдруг Агриппине:
– Отдай мне, женщина, камень этот! Все, что пожелаешь, исполню тебе за него! Хоть всю землю тебе отдам! Брось его в пасть мою! Не могу я без него уйти отсюда!
Агриппина размахнулась, да швырнула камнем в чудище:
– Подавись, нечисть проклятая! Я – не турка твоя, чтоб всю землю желать. Мне лишь бы счастья, чтоб в семье здоровы да работящи все были, да денег немножко, чтоб не бедствовать, да мужик рядом, а не в корчме и на войне. Вот и все мои желания. И морду твою чтоб никогда здесь больше не видеть. Иначе и тебя сковородкою этою припечатаю!
Рыба камень зубами поймала, глаза еще шире раскрыла. Усами пошевелила, вроде, усмехнулась даже. И молвила:
– Исполню я за этот камешек желания твои, как обещано. Жаль, нету в наших турецких краях баб таких, как ты. Сколько бы мы вместе с тобой дел наворотили!
Но, видно, и впрямь говорят, что в одном месте два черта не уживаются. Прощай! Грыцку привет!
Сказала так, и в Яму нырнула. Навеки сгинула.
А Агриппина полумертвого от страха мужа растолкала, да домой повела.
И заметно с той поры стало, что сдержала слово свое рыбина. И впрямь у Агриппины с Грыцком все наладилось. Он вроде больше работящим стал, а она – не такой злющей. Может, потому, что не носил теперь в корчму Грыцко деньги заработанные. А может, потому, что шубу Агриппине купил лучше, чем у соседки была.
И на Чертовой Яме все успокоилось. Рыбаки с нее здоровенных карпов да сомов таскать стали.

Милость Куракина
На реке Каменке село одно стоит, Политотдельское, называется. Но это название село не так давно получило, всего лет сто назад. А раньше называлось оно Милость-Куракино (Шабельского), и рассказывали о нем такую историю.

Жили толи в Петербурге, толи еще где, два барина, а по-нашему – два пана. Один был сам министр внутренних дел Российской империи, князь Куракин. А другой – секретарь его личный, Шабельский.
Паны были как паны: золотые позументы носили, тушеных каплунов и пулярок под соусом из белых трюфелей кушали, французские романы на ночь читали и писали на гербовой бумаге по всем канцеляриям важные письма. А когда им их тяжелая работа надоедала, брали себе отдых и ехали в южную глушь – в своих деревнях и поместьях порядки наводить, а, попросту говоря, скучать.
Вот раз как-то случилось, что пан Шабельский у себя в имении вовсе без настроения проснулся. Толи у него накануне седьмая дочь третью ложку уксусу на ночь не выпила, толи сушеные мухи в окнах видом своим все бытие отравили, толи супружница нищенским пенсионом всю ночь попрекала – бог весть. А только глянул пан на себя в зеркало, сконфузился – никакого авантажа.
В буфетную сунулся, сливяной наливки дернул. Думал, может, отпустит, ан и тут не проняло. Тоска одним словом, а по-ученому сказать – сплин.
Чесал-чесал себе пан маковку, а потом и надумал, пользуясь привилегией своей секретарской, к шефу своему, князю Куракину, неподалеку тоже в своем имении скучавшему, съездить и приглашение на бал ему отвезти.
А что? Дело умное – бал устроить. Со всех сторон съедутся к Шабельским паны, князья да графья. Глядишь – не придется боле седьмой дочке на ночь из ложки уксус лакать. Ну и в картишки не худо бы перекинуться. Все ж, какое-никакое, а развлечение.
Сказано-сделано. Наскоро открыточку настрочил, французской водичкой надушился, дворню настращал и самолично выехал в новой коляске в поместье куракинское. Приглашеньице повез.
Ласково принял его князь Куракин, вишневой наливкой по случаю угостил и обещал почтить непременно особой своею бал в имении Шабельском. С тем визитера и за дверь выставил.
Пан Шабельский домой вернулся, пани свою известием о предстоящем бале в сердечный приступ ввел.
– Как могли вы, милостивый государь, меня не предупредив, такие важные для нашей семьи решения единолично принимать, – кричит. – Вы же знаете, какие чувствительные у меня нервы! Доведете вы меня своим самоуправством, помру я. Тогда сами будете дочкам к щечкам мясные отбивные прикладывать, здоровый румянец наводить!
Ну, пошумела так, поохала для порядку, а сама рада-радешенька. Тоже, поди, во рту воздух застоялся, позавчерашнюю сплетню соседкам разнести требует. И дочкам, опять же, замуж завсегда пора.
Цельных две недели после этого разговору жена Шабельская прислугу изводила: люстры начистить, половики от моли проветрить, куски сахару в сахарнице пересчитать – до всего ей дело нашлось. А уж, пока меню на стол составила, не то, что повару своему, каждой судомойке на кухне рыбной костью поперек глотки стала.
Однако, барыня – что икона. Нравится, не нравится, знай, поклоны отбивай, и «Будет исполнено-с» говори.
Да что там дворня! Сам пан Шабельский из дому, что ни заря, стал на охоту сбегать. У пани его, крысиного яду ей под хвост, что ни день, в нервах чувствительность все повышается. Дошло до того, что от наливочного шкапчика у мужа ключ отобрала и даже за винным погребом, точно коршун, следить начала. Чтоб благоверный, не дай бог, от ее кудахтанья и чириканья раньше времени коньячную микстуру не принял.
Наконец, бал настал. Все семейство Шабельское, до блеска начищенное, перед гостями новым червонцем выкатилось.
Дочки глазами по женихам стреляют, сыны в перчатки зевки прячут. Пани гостям щебечет канарейкой. А пан Шабельский вокруг князя Куракина пчелой вьется, куда посадить, да чем еще угостить, думает.
Под конец в курительную комнату с прочими панами пошли – херес с мадерой под преферансовым соусом пробовать и виргинским табачком закусывать.
И так этим соусом пана Шабельского после двухнедельного поста разгорячило, что проиграл он своему начальнику, князю Куракину, не только два своих месячных жалования со всеми карманными деньгами за год, но и милое свое сельцо, в котором именьице его, Шабельское, обреталось.
Все, как есть, продул – вместе с домом господским, конюшней, свинарником и сенокосом. Слово свое дворянское за столом дал перед другими панами: долг карточный оплатить и князю Куракину усадьбу отказать. Дал слово и протрезвел, как понял, что он наделал и какой ему супружница после бала клистир пропишет.
Протрезвел – вовсе за голову схватился. Бутылку хересу чуть не залпом осушил. Князю Куракину в ноги кинулся, слезы по бакенбардам растирать стал, в любви и преданности клясться. Глянул на него Куракин и растрогался:
– Ладно, – говорит, – прощу тебе долг. Только с одним условием: чтоб все о благородстве моем княжеском узнали, завтра же переименуй свое село Шабельское в Милость Куракина, и тогда будет у нас с тобой полная гармония.
Шабельский ему головой кивает, от счастья слова молвить не смеет. Господи, всего-то и делов – в честь спасителя и благодетеля деревню назвать! Все ж лучше, чем женины упреки слушать да глазами в пол смотреть.
Так и сделал. На следующий же день стало сельцо Шабельское Милостью Куракина называться. А пани своей Шабельский такую перемену объяснил желанием шефу угодить и по карьерной лестнице еще выше взойти. Чем ее похвалу, за свою мудрость и дальновидность, заслужил.
Ну, в самом деле, не рассказывать же бабе, как по собственной пьяной дури, он чуть было ее любимого имения не лишился?

Елена Мотыжева

Все статьи