Счастье и трагедия немцев Приазовья

Продолжаем рассказ о народах, проживающих на территории нашего края.
О жизни, культуре и традициях немецкого народа в Приазовье нам, на примере своей собственной судьбы, рассказала жительница поселка Сухореченский Матвеево-Курганского района Герта Матвеевна Шмидт, которой 24 ноября нынешнего года исполнилось 90 лет.

Поселение при Екатерине и переселение при Сталине
– Родилась я в 1928 году в селе Воронцовка Ейского района Краснодарского края. Это на берегу Азовского моря. Мои предки – деды и прадеды – жили в этом месте всегда. В семье рассказывали, что мы, немцы, в Приазовье приехали по приглашению русской императрицы Екатерины Великой, чтобы осваивать новые земли. Потому что наш народ всегда славился хорошими специалистами и очень трудолюбивыми, законопослушными и аккуратными людьми.
Назвали меня Гертой. Но еще в раннем детстве я стала Галей. Я как-то в скверике сидела, и русские дети начали спрашивать, как меня зовут. А я по-русски почти не понимала: у нас в семье на немецком разговаривали. Дети все имена перебрали, а я всё молчу. Наконец, они спрашивают: «Галя?» Я услышала и кивнула. Так и стала с тех пор Галей…
Отец мой работал в Ейском аэропорту, ремонтировал моторы. Мне было 9 лет, когда он умер – простудился на работе, и у него началось воспаление мозговых оболочек…
А потом, вскорости, начались по всему краю аресты немцев. Помню, было Рождество, и у нас, детей, была елка. Молодой парень, наш учитель, нарядившийся Дедом Морозом, нам сказал: «Дети, сейчас я поеду далеко на Север, а на будущий год опять к вам приду». И вышел из зала, где у дверей уже стояли несколько человек, препроводивших его в «черный воронок»… Потом арестовали и моих дедушек: Матвея и Ивана. Один был плотником. Другой рыбаком, награжденным медалью за спасение тонущих людей. Но забрали обоих. И ни один не вернулся назад, оба были расстреляны. Их реабилитировали посмертно только в 1957 и в 1959 году, уже при Хрущеве.
Когда началась война, маму и нас, двоих детей, вместе с остальными немцами Приазовья постановили выселить в Сибирь. Причем, никто не знал, куда нас везут. Всем дали 24 часа на сборы, и разрешили взять с собой не больше 25 килограммов вещей. А какие у нас вещи, если мы на квартире жили? Вместе с нами в Сибирь поехала наша бабушка…

Привезли нас в Кемеровскую область, Юргинский район, деревню Басалаевку. Нам, четырем немецким семьям, дали в Басалаевке колхозный дом, в котором никто не жил. В доме была одна малюсенькая комнатка с русской печкой посредине. В ней мы все и ютились…
Но было бы еще не так плохо, кабы на Рождество в том же году не забрали у нас наших матерей! Всех взрослых женщин увезли в трудовую армию, так это называлось. Отправили за Новосибирск, в деревню Кривощеково, на завод. Что тогда стала за жизнь! Бабушка страшно больная стала, ей уже было 86 лет, и у нее астма была, задыхалась постоянно. А я, выходит, самая старшая осталась, брату своему, Вальку, начальница. Меня и в колхозе уже взрослой работницей посчитали, и я наравне с остальными ходила на работу.
Какой ужас был тогда! Знали б вы, сколько маленьких деток, у которых забрали матерей, погибло тогда! Детей ведь как, если нет других родственников, в чужие хаты, кому попало, отдавали. Да и если родственники были на работе, особо за малышами присматривать некому было. Сколько их из тайги не вернулось! Скольких звери заели, сколько по морозу замерзли, в речках утонули, отравились ядовитыми грибами и ягодами, которые ели с голодухи! А сколько немецких детей били и калечили их сверстники, только за то, что они – немцы! До сих пор без слез это время вспоминать не могу...

Жизнь в Сибири
– Когда от наших мам пришли письма, мы с моим братом двоюродным, Петей Богером, он жил в другой деревне, поехали к ним в гости. Мама мне писала: «Мои вещи меняй на любую еду. Лишь бы вы с Вальком голоду не умерли. Я тут переживу как-нибудь. Главное, вы спасайтесь! И Валька береги, не пускай его к мальчишкам – побьют!»
Как мы ехали с Петей к своим мамам – вспомнить страшно! У нас же ни денег, ничего. Так мы и на буферах, и на приступках, и на крышах вагонов ездили! Лежишь, распластавшись, сверху на крыше вагона и держишься руками за теплую трубу от теплушки, а ветер на тебе фуфайку до подмышек задирает и мороз продирает до костей…
Когда я, наконец, добралась до своей мамы, дождалась, пока их, построенных, словно преступниц, выведут под конвоем с завода, я свою саму не узнала. Женщины все худые, черные, страшные! Да еще и остригли их всех едва ни налысо, одни глаза на лицах… Мама мне кричит: «Герточка, доченька, я здесь!» – а я не узнаю ее. Потом увидела, бросилась на шею, уткнулась ей в грудь, реву. Конвоир собак едва держит, они до одури лают, а он вопит: «А ну, выйди из строя, а то стрелять буду!» А мама обняла меня, к себе прижала, плачет и кричит ему: «Так стреляй прямо тут! Обеих и стреляй! Но нет такого закона, который запрещал бы мне свое родное дитё к сердцу прижать!..» В тот день я, отдав охраннику два стакана табака, впервые попала в барак с нарами в два «этажа», где жила мама. Это был бывший лагерь для политзаключенных, из которого куда-то вывезли всех арестантов. Водили наших мам на завод пешком, под охраной, каждый день шесть километров туда и шесть обратно, а работали они по 12 часов. Пока придут туда и обратно, на еду и сон останется, максимум, шесть часов. Да и чем их там кормили – раз в сутки баландой из крапивы на воде, от которой из миски одни палки жесткие торчали! А в бараках – холод и клопы…
Умирали женщины в этой трудовой армии десятками. Я утром встала, пошла дрова нарубить, чтоб маме к возвращению печь натопить и хоть какой-то суп сварить, а мимо меня из бараков десятками трупы выносили, грузили на дрожки, складывая друг на друга, словно дрова, и увозили неизвестно куда…
Именно в тот момент я решила: сделаю что угодно, но спасу свою маму от смерти! Меня тогда в колхозе как раз поставили выращивать табак. И я стала потихоньку носить зеленый табак домой. Сушила, перетирала вместе с Вальком. До слез нанюхивались оба, до мозолей в корыте «нарубывались» и натирались, но собирали к каждой поездке к маме по ведру махорки. И мама меняла ее на еду у конвоиров… Махорка тогда очень ценилась, пожалуй, дороже даже, чем остальные вещи. Так, моим табаком, мама и спаслась, выжила в том лагере. Но отпустили ее к нам только в 1947 году… Увы, но даже после войны страдания моего народа не кончились. Мы, когда война завершилась, начали проситься обратно. Ведь у всех дома остались у моря! Но нас никто не отпустил. Наоборот, ввели правило, по которому мы должны были каждый месяц ходить отмечаться в комендатуру и никуда не имели права выехать из своего села без справки-разрешения, даже в областную больницу с ребенком. И десять лет мы каждый месяц ходили всей семьей в эту комендатуру – у меня уже трое детей было, и ещё один мальчик умер от легочного тромба в шесть месяцев…

Свадьба по сговору
– 7 ноября 1947 года я замуж вышла. Мой муж Иван тоже был из Краснодарского края, только их в Сибирь пригнали другим эшелоном. А познакомились мы так: его сестра и мама жили в том же совхозе, что и мы, но не умели писать. И я Ване писала письма за них. И очень я им понравилась тем, что была работящая: гребла, копала – себя и семью спасала и на работе, и дома. Они ему и написали: мол, пока придешь, мы тебе уже невесту подобрали.
Однажды мы с подругой пошли на танцы. А он как раз вернулся. А я и не знала, что он – мой «письменный» жених – его семья на другом конце села жила! А его старший брат говорит: «Вон твоя невеста с Фридой танцует!» Он и подошел, домой меня проводил. А после стал на работу ко мне приходить, на посиделки. И понравился мне: высокий, симпатичный, очень вежливый и обходительный. Так и привыкла к нему, полюбила. И уж скучать без него начинала. Так и сыграли свадьбу. Я была на ней в чужом платье. На ногах – брезентовые туфли. На голове – фата из марли. Жаль, никто не сфотографировал…
После свадьбы мы стали жить всей семьей в одном бараке: пять человек в одной комнатушке. В той же комнате родился мой первенец Ваня. А потом мы построили себе дом из самана на «немецкой» улице (там селились одни немцы). И уж в этом доме у нас родились мальчики-двойнята и девочка Герта, которую, как и меня, все тоже стали звать Галей…

Возвращение в Приазовье
– Вернулись мы в Приазовье только после того, как немцам отменили необходимость отмечаться в комендатуре. Сначала доехали до Успенки, а там уже выбрали Сухореченский, тогда это было подсобное хозяйство «Красного котельщика». И ему требовались трактористы и рабочие.
Поселились сначала в бараках. Комнатушка малюсенькая, разместиться всем просто невозможно. В итоге директор сказал, чтобы мы вычистили телятник, и пока весной и летом телята на воздухе живут, поселились до холодов в нем. А там, дескать, подберем квартиру. Муж мой, закатив штаны, мыл этот телятник из шланга: и стены, и полы. Потом мы его побелили, чтобы окончательно навести чистоту. Вот это и была наша первая «квартира»… Там же мы, как водилось по немецкому обычаю, сразу корову купили, свиней, гусей – в общем, сразу завели большое хозяйство, чтобы было, чем кормить детей. В 1960 году в «подхозе» построили дома и стали раздавать квартиры, только их еще доделывать надо было – были лишь стены и крыша. Муж приходит: «Будем дом брать?» Я отвечаю: «Смотри сам». А тут и агроном начала уговаривать мужа этот дом взять. Его вообще на две квартиры планировали разделить. Но, так как у нас семья большая была, нам его отдали целиком. И мы его сами и перестроили, и отделали, как смогли.
В этом доме я до сих пор и живу. Здесь прошли и самые счастливые, и самые несчастные события в моей нынешней жизни. Когда мы с мужем отпраздновали бриллиантовую свадьбу. Когда я встречала рождение внуков и правнуков. Когда умерли сын Адик и дочка Галочка. А потом – и муж мой, Иван Иванович…

О родном языке и религии
– Пока были живы моя свекровь и сестра мужа – мы в семье много говорили на немецком. А сейчас мне не с кем разговаривать… Дети по-немецки уже не стали говорить, а внуки – тем более. Невестки-то русские у меня. Да и сама себя я, наверное, уже считаю больше русской, чем немкой. Ведь вся моя жизнь с связана с Россией! Потому в Германию и не хочу, и не поеду. Рядом с нами одно время жила немецкая семья, переехавшая из Поволжья. И та женщина, собираясь навсегда уехать со своими родными в Германию, спросила меня, не собираюсь ли и я возвращаться на историческую родину. Я ответила: «А что я там забыла? Здесь мои предки больше двухсот лет прожили. Здесь я родилась. Здесь пропахала всю жизнь, здесь родила всех своих детей – и теперь я же должна бросить Родину и куда-то ехать? Да никогда такого не будет!»

Я же еще и православная по вероисповеданию. И мои родственники все были православными. От немецкой культуры у нас в семье до сих пор хранится книга моих предков – Евангелие 1908 года издания на немецком языке. Да еще картинка с молитвой. Икон, как таковых, у немцев не было, вместо них на стенах висели картинки, где были написаны украшенные цветами слова из церковных гимнов. На моей картинке написаны начальные строки из церковного гимна Kirchenlieder: «Wer Gott vertraut, hat wohl gebaut» – перевести можно так: «На Бога положишься – спасешься».
А сама песня звучит так:

Wer Gott vertraut, hat wohl gebaut
Im Himmel und auf Erden.
Wer sich verläßt auf Jesum Christ,
Dem muß der Himmel werden.
Darum auf dich all’ Hoffnung ich
Ganz fest und steif tu’ setzen.
Herr Jesu Christ, mein Trost du bist
In Todesnot und Schmerzen.

Кто верит в Бога, тот строит
И в небе, и на земле.
Кто верит в Иисуса Христа,
Тому будет принадлежать небо.
Вот почему я надеюсь на Тебя,
На [Твою] силу и твердость.
Господь Иисус Христос,
Ты – мое утешение в смерти и боли.

Немецкое хозяйство и кухня
– Главное в хорошей немецкой семье, чтобы все сыновья были трудолюбивыми и жили с родителями даже после того, как женятся. И чтобы всегда садились всей семьей за один стол. Женщины всегда все вместе управлялись с хозяйством, и нигде между ними не возникало никаких конфликтов. Наоборот, мы воспитывались так, чтобы уметь дружно работать вместе. Традиционно немцы в России занимались сельским хозяйством. Хотя большинство из них хорошо разбирались в технике и владели разными ремеслами, даже женщины. Какие у нас были в доме вышитые скатерти, покрывала, накидки! И все это мы вышивали всей семьей!
Ну и, конечно, мы очень хорошо готовили. Блюда, например, куриный суп-лапша (Nudelsuppe). Кстати, лапша для Nudelsuppe изготовляется только домашним способом. Или окорок с тушеной квашеной капустой и картофельным пюре! Картофельное пюре по-немецки – это когда в пюре кладут большое количество молока и масла и долго взбивают до консистенции легкого крема. Так же среди наших кушаний популярны штрудель (Strudel), клецки, сосиски, колбасы и, конечно, мой любимый немецкий сдобный пирог (Riwwelkuchen). Я его делаю с абрикосами или абрикосовым повидлом.

Елена Мотыжева

«Деловой Миус» от всей души поздравляет Герту Матвеевну с 90-летним юбилеем и желает ей и ее близким здоровья, счастья, радости и благополучия!

Немецкий пирог (Риввелькухен)
Для теста: 1 кг муки, 500 мл молока, 4 яйца, 2 ст. ложки сахара, 1 чайная ложка без верха соли, 1 маленькая пачечка сухих дрожжей.
Для риввеля (крошки): 70 г мягкого сливочного масла положить в миску, добавить 1 столовую ложку сахарного песка и, размешивая руками, постепенно добавлять муку, до тех, пока не получится крошка (ривель).
Приготовление: Добавить в тёплое молоко яйца, соль, сахар, высыпать дрожжи и всё хорошо перемешать. Дать жидкости немного постоять, чтобы дрожжи разошлись.
В большую чашку просеять 1 кг муки, сделать в ней углубление и, постепенно добавляя приготовленную жидкость, при этом помешивая, вымесить тесто. Поставить его подниматься. Когда тесто подойдёт, его обмять и поставить снова подниматься.
Подошедшее вновь тесто выложить на стол, посыпанный мукой. Поделить на части. Каждую часть раскатать в пласт (приблизительно 1 см толщиной) и положить его на смазанный или проложенный промасленной бумагой противень. Намазать абрикосовым повидлом (перемешанным немного с мукой) и посыпать риввелем. Дать подняться. Нагреть духовку до 220 градусов, поставить в неё риввелькухен и убрать температуру до 200 градусов. Выпекать примерно 30 минут до готовности. Вынуть риввелькухен и посыпать слегка сахаром. Приятного аппетита!

Все статьи