.jpg)
.png){kind=icon}
.png){kind=small}
Исповедь миллеровской крестьянки
Пару дней тому мне прислали ссылку на собранные донским краеведом Николаем Васильевичем Ткаченко и опубликованные в «Донском Временнике» в 2013 году воспоминания Полины – старенькой жительницы села Миллерово Куйбышевского района. В которых она рассказала, какой была жизнь простых людей Примиусья в то время, когда отставшая от передовых стран на целый век Россия с 1924 по 1940 год переживала индустриализацию и коллективизацию, ударными темпами наращивая промышленное и сельскохозяйственное производство. И этот рассказ стоит того, чтобы его перечесть.
Куйбышане - фото 1938 года
«В декабре 1929 года в церковно-приходской школе собрали сход, где и было решено в январе нового года на территории села Миллерово создать сельхозартель «Донская Правда». Сначала вносили предложение назвать её «Сталинский путь», «Заветы Ленина» или «Красная коммуна». Но затем бывший руководитель товарищеских хозяйств Беспалов предложил назвать артель именем газеты, которая выпускалась в Ростове. Первым председателем артели стал Колесников…
Кое-кто, продав своё хозяйство, а то и вовсе бросив его, ушёл на рудники. Кулаков стали раскулачивать. Павла Артёмовича и Фёдора арестовали, дали по десять лет и отправили в Сибирь. Дом и хозяйство во дворе некоторую часть разделили на оставшихся членов семьи. И тут я поняла, почему я так быстро была сосватана и стала женой Фёдора. Надо было удержать хоть какую-то часть имущества и дом!
Хотела я замуж или нет, меня не спрашивали. Я сразу подумала: зачем он мне сдался, морда кулацкая! Но в то же время я понимала, что из семьи мне надо уходить: она увеличивалась с каждым годом. А любила я только своего бывшего жениха Алексея, но то уж дело давнее было…
Библиотека в освобожденном Куйбышево
Первые годы в колхозе творилось непонятное. Люди то вступали в колхоз, то выходили. В Миллерове арестовали 15 человек, посадили в машину и увезли. Тогда проклинали Сталина – он, грузин, во всем виноват. Но ведь Сталина у нас в селе не было!
А когда приезжали с района НКВД, то в первую очередь спрашивали у руководителя хозяйства Власенко и председателя сельского совета Бороденко: «Кто у нас неблагонадёжный?» Тут-то и оказались неугодными Ткаченко, Ковалевский, Поплавский, Щербак, Патюченко… Куда их отправили, по сей день неизвестно. Когда забрали Гришку Патюченко и дали двадцать лет без права переписки, не выдержал Бороденко и сказал: «Ну, какой же он, Гришка, враг народа? Ведь он в числе первых вступил в колхоз, а что было дома - сдал на колхозный двор. Теперь в колхозе извозчиком. Сейчас у него две лошади, бричка, в бричке вилы. Вот и весь Патюченко». Через десять дней вызвали Бороденко в село Куйбышево, зачитали ему статью 58, дали за агитацию против советской власти 10 лет тюрьмы и отправили на Колыму. Отсидел Григорий, вернулся домой. Рассказывал, что живой остался потому, что сапожником был хорошим. Шил сапоги всем – от охранника до начальника зоны…
В основном в колхоз вступали те, кто не имел ни лошадей, ни быков, ни инвентаря. Те, кто работал у зажиточного хозяина или кулака. Но, если кулаков уничтожили, то бедняки сами понимали, что им надо вступать в колхоз. Тогда же беднота, вступившая в колхоз, над собой смеялась: «А кто же вступил в колхоз? Тюха-матюха, да Колупай с братом!»
Потом дела в колхозе все-таки стали налаживаться. Особенно, когда в колхоз пришли первые трактора, говорили, что уже есть и комбайны, которые сразу косят и обмолачивают зерно. Эта техника стала вытеснять гужевой транспорт. Стали на трудодни получать зерно. Беднота подбодрилась.
Лысогорские перво-
классники 60-х годов
Весной приехали к нам представители советской власти из района забрать из церкви кресты, вазы, серебряные оклады… Но люди во главе со священником Бутковым и старостой церкви Г. Ткаченко закрыли церковь. Через неделю приехали на машине с солдатами, винтовками, открыли церковь, забрали всё, что сочли нужным в поддержку голодающих. Вскорости умер священник, на его место назначили отца Сиволода. Но этот батюшка под давлением коммунистов отрёкся от религии и стал выступать в поддержку советской власти. Его перевели в Ростов и назначили руководителем какого-то предприятия. Следующим батюшкой был Коробейников. Но этот не пошел по пути, указанному коммунистами, и в 1933 году его и Ткаченко отправили на три года на Соловки. Жена Коробейникова, матушка Елизавета, последние годы ходила по селу и просила милостыню, пока не умерла с голоду.
В 1934 году взялись за церковь. Колокола увезли как ценный металл, а саму церковь переделали в клуб. Выполняли эту работу наши плотники А. Титаренко, А. Талащенко, И. Фоменко. Я мало туда ходила: как-то нехорошо было, жутковато. Ведь в церкви молодые венчались, затем крестили своих младенцев, отпевали усопших. И вот вместо алтаря сделали сцену, на которой ставились песни на злобу дня, лихо отплясывали и пели частушки.
Жила я одна. Свекровь умерла. Александр, младший брат Фёдора, ушел жить к двоюродной сестре. В 1935 году звено, в котором мы работали на скирдовании соломы, за хорошую работу председатель Н. Г. Власенко дал по две косынки, но не красные, а белые. Мы очень обрадовались. Наш труд хоть чем-то был отмечен.
Работала школа – даже по вечерам учили грамоте взрослых. Были детский сад, общественная баня.
В 1939 году перед косовицей пришёл из тюрьмы Павел Артёмович. Из Ростова на попутных подводах он доехал до Большой Крепкой и в ночь вышел на Миллерово. Так как бывшая его земля располагалась теперь уже на территории колхоза, он следующего дня после полудня пришел прямо на своё поле. Здесь же был полевой стан бригады №2.
За длинным столом под навесом там сидели мужики и две кухарки. Они узнали Павла Артёмовича, пригласили к столу обедать. Но он отказался. Одет он был в новый костюм, который был сильно помят и в пыли. Почему-то дышал, как загнанная лошадь, и всё время вытирал лицо цветным лоскутом. Затем поднялся и, показывая на поле, на сад, сказал: «Я немножко тут пройдусь, посмотрю». С точностью до метра обошёл бывшее своё поле. Вот овраг, который заканчивался рядом с садом. Земля наносная, песчаная – он сажал здесь арбузы; чуть ниже сада – криница. Павел Артёмович зашёл на середину сада. Большая часть заросла молодняком и акацией, стволы высоких деревьев до нижних веток были обглоданы лошадьми, которых привязывали новые хозяева. Он подошёл к одному дереву и, прикасаясь к выбеленному стволу, словно боясь обжечь руки, похлопал его со всех сторон. Затем прислонился спиной к другому такому же оголённому стволу и не закричал, не заплакал – стиснув зубы, заскулил как зверь, много дней преследовавший свою добычу и упустивший... Он ехал сюда из тюрьмы поездом, ехал на подводах, шёл пешком. Дотянулся: вот она – земля. Но и земля, и сад – всё пропало... Придерживаясь спиной о ствол, он опустился на корточки и закрыл лицо руками. Мужики в это время запрягли быков в косарки и начали обкашивать поле. Кухарки, управившись с посудой, присели. Старшая сказала: «Шура, поди, позови Павла Артёмовича к столу, ведь человек с дороги! Да ведь он и не чужой, а свой». «Я боюсь сама идти, пойдём вдвоём», – ответила Шура. Они вместе подошли к дереву, где остался сидеть Павел Артёмович. Не доходя метров 30, увидели: левая его рука опустилась к ноге, а правая поднялась выше плеча и касалась затылка. Ни слова не говоря друг дружке, поняли: умер Павел Артемович.
В сентябре женился Александр, младший брат Федора. Взял себе в жёны местную дивчину Анну. Я обрадовалась, готовились в зиму жить семейно – всё на старом подворье. Как только Александр с Анной переехали ко мне, через недельку пришёл и мой Фёдор. В колхоз работать не пошёл, плотничал дома. Коротко объяснил: «Кто завоевал эту власть, тот пусть [в колхозе] и работает». Так жила я с Фёдором два года. Затем началась война. Как все мужики, Фёдор ушел на фронт. Но в 1942 году сбежал, вернулся домой, хотя у нас в селе были немцы. Его вызвали в комендатуру, допрашивал начальник местной полиции Пищиков. Фёдор сказал: «Служить в Красной армии не буду, но и немцам – не намерен. Семью нашу разорили, землю отобрали, мы с отцом отсидели по девять лет в тюрьме. И вы тоже хорошего ничего не принесли. Так за кого я должен воевать?» В ноябре 1942 года его расстреляла немецкая комендатура…
После войны страшное время было. Ни техники, ни мужиков. На коровах ездили за керосином в Матвеев Курган. Зерно для сева семенное приносили со станции Успенка. Тогда и поговорка пошла такая: «Я корова, я и бык, я и лошадь, и мужик». Дня не хватало для работы, а ночи для сна, так и говорил бригадир: «Полина, бери свою корову, спрягайся вместе с Ульяной, будете подсевать клины поля, где упал самолёт» или «Полина, у тебя нет семьи, иди на сеялку к трактору». Едва начиналась уборка – то же самое: «Полина, у тебя нет детей, что тебе делать дома? Иди работать на комбайне в копнителе». Сараев в колхозе тогда не было, и телят ставили по дворам двадцать, тридцать голов на двор. Кормить было нечем. Привезут гнилую солому, а она ещё и мерзлая, от такого корма был падёж. Тогда был председатель Н. Г. Иванов, шалопутный мужик. Кричит: «Ничего не знаю, у вас во дворе сдох телёнок, вы за него и заплатите!» А платить нечем. Вычеркнули с меня 20 трудодней…
В 1948 году в октябре месяце послали нас убирать кукурузу, было нас человек семь. Отправили последнюю подводу, а сами остались на поле. Нарушили кукурузы себе. Только вышли на дорогу, увидели: на линейке участковый Е. Марченко и уполномоченный с района (В июле 1947 года вышел указ Президиума Верховного Совета: за хищение килограмма зерна давали год тюрьмы). Забрали Анну и мою соседку Лушу Савельевну. У Анны оказалось 3 кг кукурузы. Дали три года тюрьмы (потом я еще три года говорила спасибо тем людям, которые ее помогли в соседнюю Новиковку отправить отбывать срок, а не Ростов!). У соседки Луши Савельевны было 2 кг кукурузы. Вызывали её два раза в Куйбышево НКВД. Она сказала: «Я не отказываюсь, что взяла 2 кг. Взяла, потому что жить надо. Получила я за год 200 килограмм пшеницы, семья у меня: двое детей – восьми и шести лет. Муж погиб на фронте. Вот и посчитайте, разделите 200 кг на 360 дней. Можно выжить? Если меня посадите, то в таком случае забирайте и моих детей, мне их бросить не на кого». Отпустили, но с условием, что должна сообщать в районное НКВД обо всех негативных явлениях, которые обнаружатся в хозяйстве «Донская Правда».
А то ещё принесут налоги – рублей 600. Был у нас коммунист Крикуненко Игнат. Зайдут во двор с уполномоченным по налогам и начнут: «Хозяйство держите?». – «Да, держим». – «В таком случае, вы должны сдать государству 30 кг мяса, 110 штук яиц, 300 литров молока. И телёнка сдать в колхоз к первому сентября». – «Так телёнка ещё нету!» – «Ничего. Как будет, так и сдадите».
Или начнут «давить» на заём. Говорю: «Денег нет». – «Продай масло, картошку или козу продай, а на заём надо подписаться, хотя бы рублей 200». Надо было помогать крепить мощность армии, помогать строить электростанции, чтобы поднять промышленность – тогда и сельскому хозяйству будет легче.
Тяжело было, очень тяжело. Особенно женщинам, вдовам с детьми. Но никто тогда ни разу не спросил, а чем же, Полина или Мария, будешь зимой топить печь или кормить корову? И ты веришь, Васильевич, тогда никто не запил с горя, никто не кодировался, обошлось без экстрасенсов. А выжили сами, выкарабкались.
А вот о женихе моем, том, что любила в молодости, так я ничего и не узнала. Ходила я в 1937 году на хутор Цимлянский. Артели уже там не было, а был колхоз «Парижская коммуна». Спрашивала. Никто ничего не слыхал. Одна женщина чуть ли ни шёпотом сказала: «Тикай ты отсюда, а то и тебя отправят туда, откуда ещё не вернулся твой Алексей. Бог его знает, за пятнадцать лет, наверное, так далеко упрятали, что не хватило времени домой вернуться»…
***
Не знаю, кому как покажется история из Миллерово. Есть в ней и своя правда, и своя боль. Хотя, конечно, если б не эта коллективизация и не эта индустриализация – не было бы у нас страны, занимавшей по всем показателям второе место в мире, которую мы получили в наследство от рвавшей жилы голодной крестьянки Полины в трагическом 1991 году. Так и осталась бы она отставшей на 50-100 лет от всех великих мировых держав, как это было в начале прошлого века. Хотя, кто знает, может, если б все наши русские Федоры убежали бы в 1942 году с фронта домой – может, и не было б этой страны вовсе. Хотя, конечно, это не отменяет ни личной трагедии одного простого человека, ни огромной трагедии всей его семьи, оказавшейся в это непростое время вынужденной выживать так, как умела…
Раны, нанесенные жизнью нашему народу в ХХ веке, еще слишком глубоки и слишком свежи, чтобы не вызывать боли. Так что когда я думаю обо всем этом, в голове у меня всплывают непростые вопросы. Во имя чего отдавала последнее Полина, всю жизнь, как и тысячи простых тружениц, тащившая на собственном горбу эту страну? Во имя чего садились в тюрьмы тысячи ее соплеменниц, укравшие килограмм зерна, чтобы накормить своих голодных детей? Во имя чего умер на отобранной у него земле возвратившийся к родному дому за тысячи километров раскулаченный Павел Артемович? И во имя чего лили на эту же самую землю пот и слезы пахавшие ее на себе колхозные русские бабы или вернувшиеся с войны искалеченные колхозные мужики? Во имя чего все они – как верившие в Советскую власть, так и проклинавшие ее – набивали на своих трудовых руках, обрабатывающих эту землю, кровавые мозоли? Во имя чего они все готовы были умереть в ней – одни, вернувшись едва ни пешком за тысячи километров из тюрьмы, а другие – взорвав себя здесь же вместе с фашистами последней оставшейся гранатой?
Во имя чего, во имя кого все это ими было сделано? И не слишком ли задешево мы обменяли на заморскую колбасу, импортные жвачки и джинсы собственное прошлое, так дорого доставшееся нашим дедам и прадедам?
Елена Мотыжева
.jpg)
1.jpg)
