ЖИЗНЬ БЕЗ ВОЙНЫ

 Восемь десятилетий отделяют нас от Великой Победы. Достигнутой ценой огромных жертв и колоссальных усилий всех жителей нашей необъятной Родины. За эти годы мы настолько привыкли к нашему благополучию, что порой не ценим его. Не ценим свою «жизнь без войны»...

Надежда Самойловна накануне праздника

 Накануне праздника 9 Мая мы встретились с ребенком войны, труженицей тыла, бывшей жительницей села Миллерово Куйбышевского района Надеждой Самойловной Великородовой. Ныне – жительница Таганрога, она раскрыла перед нами несколько непростых страниц военного прошлого нашего Примиусья. Но не только – еще и ценности обыкновенной человеческой жизни в тех условиях, когда война – есть…

 – Родилась я в Ворошиловградской области (сейчас это ЛНР), в поселке Новоалександровка Свердловского района. Когда мои родители поженились, у них обоих уже были дети от первых браков. У папы – четверо: две девочки и два мальчика. У мамы – двое сыновей. Папа был хорошим специалистом-механиком и работал на шахте в Ровеньках инженером, неплохо зарабатывая. Но, поскольку он был очень открытым человеком и никому не мог отказать, нередко так бывало, что его зарплата в итоге очень быстро заканчивалась. Так что семью – шестеро детей – кормить становилось нечем. Мама придумала, что нужно переезжать в деревню: там хотя бы, если кончатся деньги, всегда можно прокормиться землей и хозяйством. Так они оказались в селе Миллерово Куйбышевского района. Точнее, сейчас это уже часть села, а тогда это была улица небольшого хуторка Яново, которая примыкала к Миллерово.

 В Яново нам дали квартиру – в колхозе очень обрадовались, что получили специалиста, хорошо разбирающегося в технике. К тому времени старшие дети от первых браков – они были уже взрослые – разъехались. Зато мама родила нас четверых: сестру 1923 года рождения, братика – 1926, братика – 1929 и меня – 1931 года. В школу я пошла в 1938 году. Мы жили очень бедно. Когда я пошла в школу, у меня не было ни ручки, ни тетрадки, ни даже обуви. Так и бегала босиком через мостик, по пыльной дороге. Учительницу звали Любовь Петровна. И она мне так сильно понравилась, что я, ходя в школу, стала мечтать быть учительницей. Так же, как любовь Петровна, учить детей где-нибудь…

 В 41 году немцы пришли уже тогда, когда было холодно. Я вышла в тот день на дорогу: почему-то была гробовая тишина. Даже собаки не лаяли… А по дороге молча шли странные люди, одетые, кто как мог. Одни – в шинелях, другие – в каких-то странных пальто или тулупах. Оказалось, что это немцы. А одевались они так из-за того, что им было холодно – они не ожидали русской зимы. Они пришли в село и стали заходить во все дома, отбирая у нас всю еду, какую находили на столах и в печках. Ели тут же и прямо руками – очень голодные были.

 Тогда они недолго у нас задержались. Вернувшись уже только в 1942-м… С этим был связан случай один. Придя осенью 1941-го, они на нашей улице похоронили прямо перед соседним домом своих погибших. А когда ушли, один мужчина в нашем селе, он был хромой, организовал местных мальчишек, и вместе с ними выкопал убитых фашистов, перезахоронив их на скотомогильнике. Среди участвовавших в перезахоронении мальчишек был и мой брат Саша, ему тогда лет 15 было. А когда немцы пришли второй раз, кто-то их всех выдал. И немцы и того мужчину, и всех этих мальчишек забрали и увезли…

 Мы не знали, куда – вестей не было недели две. А потом, скрываясь от всех, домой вернулся Саша – грязный, лохматый и оборванный. Единственный из всех. И рассказал, что его, поскольку он был постарше и посильнее, отправили на полевую кухню: колоть немецким поварам дрова и таскать воду. А всех остальных мальчишек, включая и того мужчину, который надоумил их похоронить фашистов на скотомогильнике, использовали для разминирования минного поля: всей толпой погнали на мины… Когда остальные погибли, издевались они и над моим братом: ради развлечения ставили к стенке, стреляя то слева, то справа, то над головой. Как он сумел убежать, я даже не знаю. Но, вернувшись, он сказал маме, что в селе не останется: немцы, обнаружив его, могли бы расстрелять и его, и всех нас. В итоге он ушел к нашим, став, поскольку ему было 15 лет, сыном полка. В 1948 году он погиб в Германии, так и не успев вернуться домой…

 В 1942 году немцы у нас в селе стреляли уток и гусей и отбирали свиней. Ну и в домах вокруг, все ценное, что находили, отбирали. Кто-то подсказал нам, что на входной двери нужно написать мелом большими буквами «Тиф». Мы написали – немцы побоялись заразиться, и к нам не зашли… И у нас осталась корова и даже свинья. Потом пошел слух, что начали забирать в Германию молодых русских девушек. И нам тоже подсказали: мама измазала мою старшую сестру дегтем, волосы ей сделала лохматыми и грязными – немцы пришли, поглядели на сестру, и оставили в хате.

 В 1942 и 1943 годах неподалеку от нас шли бои на Миус-фронте. Так что все обстрелы и бомбёжки мы испытали на себе. А чуть раньше, до боев непосредственно на Миусе, немцы поставили у нас под окнами танк. А наши с Денисово – хутор неподалеку – его обстреливали, стараясь попасть… Моему папе предложили взять всех нас и спрятаться в подвал к соседям. Но папа сказал: «Какая разница, где погибать? В подвал тоже попасть может». (И попадало!) Так что во время боя мы всей семьей сидели под железными кроватями с сеткой, и ждали, пока все закончится... Когда, наконец, в село вошли наши, они поинтересовались потом у моего отца, что за огневая точка здесь была. И он рассказал, что прямо перед нашей хатой стоял немецкий танк. Солдаты очень удивились, как ни один их снаряд не попал в нашу хату… И мы тоже удивились, как остались живы. Потому что и сзади, и впереди, и по бокам нашей хаты у соседей – все было в огромных воронках…

 Потом фронт передвинулся дальше, за Миус. Немцы стали с запада на высотах, а наши остались с восточной стороны… И все наше Миллерово и Яново превратились в военно-полевой госпиталь: в каждом дворе, в каждой хате лежали раненные! Помню, как в селе из полевой кухни питались врачи и медсестры – какие же они все были красивые… Меня все они знали: как-то само собой получилось, что я оказалась среди них. Каждое утро я вставала и начинала ходить по дворам: от своего дома и до самого Миллерово. Во дворах стояли бачки с водой. Если раненый просил пить, то я набирала ему водички в кружку и приносила попить. Когда не было кружки, то сворачивала стаканчики из листка лопуха… Вместо подушек у многих под головами были шинели. Кого-то требовалось укрыть, потому что они мерзли после ранения и от кровопотери. Кому-то, наоборот, становилось слишком жарко на летнем солнце, и они просили их раскрыть… Работы хватало на целый день, дотемна.

 В самом конце нашей улицы был пустырь, на котором стояла длинная палатка. И там на топчанах тоже лежали раненные. Когда я зашла туда с яркого солнечного дня в первый раз, мне показалось, что там очень темно… На одном топчане лежала совсем молоденькая девушка в форме, лет 19-20. У нее тяжело поднималась грудь и дыхание было очень шумным… Много позже, став медиком, я узнала, что такой шум происходит из-за ранения легких. Я ухаживала за этой девушкой несколько дней, но ей становилось все хуже. И однажды она сказала: «Надя, напиши моей маме, что я здесь умерла». А чем писать? У меня – ни бумажки, ни карандаша… Я как расплачусь: «Танечка, не умирай! Я вырасту, выучусь на врача. И обязательно тебя вылечу!». Бросилась за помощью в другую палатку, где делали операции. Там лежал на столе солдат, а над ним стояли в халатах и масках врач и медсестра. И врач пилкой пилил солдату ногу… Я в ужасе вылетела из этой палатки! Во второй палатке меня сначала послали за инструментами, а потом накричали, когда я случайно приблизилась к столику со стерильными коробками – там другому солдату из разрезанного бедра без наркоза вынимали осколки, со звоном бросая их на железный поднос. А солдат в это время громко ругался матом от страшной боли и, периодически впадая в забытье, звал всех в атаку бить фрицев… В третьей палатке молодая медсестра Лена перевязывала ногу еще одного тяжелораненного, забинтованную от пятки до верха бедра. И я даже слова не успела сказать, как Леночка велела мне держать пятку раненного, чтобы ей было удобнее снимать с ноги окровавленные бинты… В каком-то месте Лена, видно, сильно дернула присохшую повязку. Раненный ужасно закричал… Так сильно, резко и громко, что я, бросив его ногу, в ужасе ринулась вон… И бежала, пока не добежала до своей хаты.

 Утром, когда я пришла в себя и вернулась в палатку к Танечке – меня встретила заправленная пустая постель. Раненая девушка умерла… В то утро у меня навсегда пропало желание быть учительницей. И я навсегда решила стать врачом, как и обещала Тане.

Доктор Великородова с коллегами

 И я стала им. Хотя в семье уже был один медик – моя сестра перед войной окончила медицинское училище с красным дипломом, в 1941 году она должна была ехать поступать в Ростов, учиться на врача. Она и во время войны работала медсестрой в Миллерово, а после войны – в Лысогорке, а потом в Куйбышево и снова – в родном селе…

 А у моих родителей не было денег, чтобы учить меня в институтах. Так что я сначала сама окончила курсы кройки и шитья. Потом была дежурной на электроподстанции. Потом – отправилась в Крым к родственникам, где поработала в торговле бухгалтером и окончила вечернюю школу-десятилетку. Была возможность пойти дальше учиться по торговой части и даже получить квартиру в Алуште, но я поняла, что и торговля – это не мое. Так что я, по рекомендации геологов, проводивших летний отдых на квартире у родственников в Крыму, отправилась в Душанбе. Мне рассказали, что снабжение в этом городе – на уровне московского, стипендии у студентов – высокие, продукты стоят недорого, а жить можно и в общежитии. Так я и поступила в Душанбинский государственный медицинский университет. И в 1971 году окончила его с дипломом врача-лечебника. Выбрав направление по психиатрии… Хотя меня и окулистом приглашали работать, и фтизиатром, и терапевтом. Но психиатрия мне показалась самой интересной. Ведь таких больных все боятся или стесняются. Мало кто может оказать им помощь. И они никогда не попадают к врачу вовремя… То есть, получается, что они, как бы, никому особенно не нужны и не интересны – а могу им помочь.

 В Душанбе я и прожила долгие десятилетия, пока и там не началась война против всех, кто был другой национальности или поддерживал людей другой национальности... Когда начался распад Советского Союза, то из Средней Азии почти сразу начали уезжать русские врачи и учителя. Но насколько все серьезно, я тогда еще не понимала. Пока однажды к нам в больницу не приехали люди в черной одежде, черных масках и с автоматами. Они убили 14 человек, которые не были таджиками… Я в это время находилась в приемном покое, заполняла истории болезни – так что мне повезло: в приемное отделение бандиты не заглядывали... Но когда, еще ни о чем не подозревая, я в тот день вернулась в свое отделение и случайно заглянула в обычно пустующую палату, увидела в ней трех посторонних мужчин… Оказалось, их там спрятали мои коллеги: из 22 отделений республиканской больницы наше было самым удаленным: нас, медиков, даже на обход от главного корпуса к нему на автомобиле возили. Когда я, вернувшись вечером с работы к себе домой, осознала все произошедшее в больнице, то, поглядев в зеркало, увидела, что я – вся седая… А позже эти волосы на нервной почве еще и выпадать начали.

 После этих событий нас, русских врачей, в больнице осталось всего двое: женщина из Ленинграда и я. Потом уехала и она. В 2007 году я услышала, что в России есть программа, по которой можно вернуться на родину. И я тоже решилась. Хотя главврач больницы, которой я отдала все свои силы, очень просил меня остаться, даже заведующих другими отделениями ко мне домой присылал. Пришли восемь человек медиков-таджиков! Но уговаривать меня было поздно: я уже отправила родным контейнером вещи и продала квартиру. За квартиру в столице республике, кстати, ее рыночную цену мне так и не дали. Пришли и поставили условие: или продавай за столько, сколько даем, или вообще ничего не получишь… Пришлось согласиться. В итоге на хорошее жилье в Таганроге денег мне не хватило: купила 20 квадратных метров, совсем небольшую квартирку. Но здесь хотя бы есть все удобства, и меня все устраивает. Потому что здесь, на родине, – хотя бы какой-то покой. И можно спокойно жить и спокойно ходить по тротуарам, не опасаясь выстрела из окна проезжающей по дороге машины, в которой сидят люди в черном. Да, здесь, в Таганроге, можно спокойно жить. Без войны…

Алена Кондратенко

Все статьи