СНЫ ВЕЩИЕ

Продолжение рассказа Владимира Москаленко, посвящённого духовному поиску человека, отмаливающего грехи своих близких.

***

 Через годы Егора замучила ностальгия — тоска по родине, и он со своим семейством вернулся жить туда, где родился. Да и иные причины были, чтобы вернуться. И уже лет под сорок ему было, когда однажды приснилось, будто находится он вместе с другими людьми на каком-то областном съёзде делегатов со всех районов области. А тут вроде обеденный перерыв после речей всяких — и в столовой он… Общепитовская такая, большая столовая… И сунется он в очереди с подносом по прилавку раздаточной линии, набирая харч всякий, к кассе. А очередь великая такая! И тут заходят в столовку ещё люди — из другого района, а среди них вдруг видит он родную сестру свою по отцу, которую никогда в жизни не встречал и даже не знал, как выглядит… А дело в том, что отец, бросив первую жену и маленькую дочь на своей родине, в Тарасовском районе, круто влюбившись, женился второй раз на его, Егора, матери. В детстве он слышал эту историю — и только. Жизнь отца с матерью тоже не сложилась, выпивал он, и дело кончилось разводом, когда Егору было лет тринадцать. Отец уехал обратно к первой жене и дочери, где и жил без всякой связи с сыном.

 А тут вдруг видит он свою сестру по отцу, тоже взрослую, которую никогда в жизни не видел! Но узнаёт её и подзывает, пропускает её в очередь впереди себя, а потом, расплатившись в кассе, вместе идут они с подносами к столу. Садятся. И видят: стоит на столе начатая бутылка водки, ждёт их…

 — Вот видишь, — говорит сестра, — это отец наш собрал нас, чтобы помянули его…

 Не поленился, пошёл через пару дней в паспортный стол — к знакомому капитану, попросил навести справки об отце. И подтвердилось: умер его отец в те дни…

 Так, примерно, и с другом приснилось. Добрый мужик был, служили вместе. А явилось Егору во сне очередном, будто он с ним, и ещё кто-то куда-то в лесочек, на природу прикатили — погулять как бы. Шалаш там… И идёт его друг в этот шалаш с тарелкой какой-то похлёбки… А он, Егор, замечает вдруг, что одет друг во все чистое, отглаженное… И спрашивает в шутку:

 — А чего это ты весь наряженный, Геннадий? Мы же на природу выехали, а не в ресторан какой?
А тот повернулся — взгляд грустный такой — и говорит так, обыкновенно как бы:

 — Так я же ухожу…

 И в шалаше подсовывает Егору похлёбку, что в руках нёс. И ел он ту похлёбку… А за ней ел кашу из разваренных зёрен пшеницы, и похоже это было на поминальное колево. А друг Геннадий сидел рядом и смотрел на это.

 Утром, проснувшись, зная, что друг в больнице лежал, даже побоялся звонить ему и жене его, предчувствуя недоброе. Позвонил общей знакомой, поделился сном, попросил позвонить её. И — точно! Умер друг Геннадий в ту ночь!..

 А то ещё покойная мать приснилась, будто варит она в огромном котелке варево, а в вареве — большие куски мяса… И много его там! И стал Егор грубо ругать мать: мол, на кой ляд ты варишь столько мяса мне?! А та начала плакать, обиженная. И ему стало жалко её до слёз. Он обнял мать и стал утешать её, плачущую…

 А через неделю, — это в больнице было, где обследовался Егор, — доктор объявила, изучая анализы, что у него пониженный гемоглобин, и что нужно повышать его. И присоветовала, наряду с рецептом, есть побольше мяса. Вот так… И смех, и грех. Выходит, покойная мать раньше докторов рассмотрела об этом пониженном гемоглобине у сына, потому и мясо во сне готовила для него…

 Были, — как в масть покатило, — и ещё дивные сны: снились Егору, по-разному, то Ленин, то Сталин, то маршал Жуков на коне… И даже Гитлер, будь он не ладен, во сне являлся!.. Интересные даже сны такие — «киношные», прямо! И по тем снам если судить, то что-то в мире тогда случалось. Но сильно на тех «политических» снах он не заморачивался. Это уж слишком было бы. А всё же стал он своих снов побаиваться. Ибо тут ещё совсем непонятное стало во снах видеться, и уж который раз повторялось одно и то же — тревожное и смутное. Вот это и пугало. Зная уже, что такое неспроста, — что сны его вещие и сбываются, — тревожило то, что не было ему ясно, к чему эти знаки во снах?

 А снилось ему не раз уже, — на протяжении нескольких лет, когда уж и голова с короткой бородкой и усами седоватыми стали, — будто в ночи, средь зимы, в какой-то страшной, холодной, чёртовой, снежной буре бредёт он куда-то изо всех сил своих, неся льнущего к нему младенца… Согревает его, голенького, за пазухой, на груди своей, да кутает, кутает то дитя под ветхой одёжкой своей!.. А в другой сон — и другого младенца также… Непонятно было и то, что не к дому ломился он во снах, пытаясь спасти деток тех, а, наоборот, — от дома, куда-то во тьму с невидимым концом!.. И только в последний раз привиделось, будто слышит он впереди, по ходу, слабый звон колокольный… Будто где-то вдали церковь колоколом своим знак подавала. И это было уже хоть что-то…

 А до того дошёл до него еще и поздний слушок, будто дочка его старшая — Ольга, по молодости своей, лет в шестнадцать, дитя нагуляла по любви несмышлёной, а мать — жена его то есть — повела ее в больницу, да сделали аборт… От него же это событие сокрыли.

 Позже была у дочки ещё одна беременность – желанная, собиралась родить, но не получилось — плод, как говорили, замер в утробе. Была операция, после которой дочь рожать уже не могла. Жила в Ростове, жила неплохо, в хорошей квартире. Но замужем так и не побывала. Стала нервной, дерзкой, могла нагрубить ни за что. Он вспомнил, что это началось уже тогда, после шестнадцати лет, после ее аборта. Тогда думал, что это переходный возраст душу её мутит. Да видно, ошибался, узнав теперь о насильно прерванной её беременности. От того и пошло в душе дочки нервное расстройство, как пить дать.

 …И тут вступило в него однажды, когда проснулся средь ночи в тревоге. Вдруг разом нахлынула жуткая своей правдоподобностью догадка на терзавший вопрос: каких это младенцев он во снах своих вещих за пазухой от холодов земных спасал, бредя сквозь чёртову бурю от дома, куда-то в ночь, на звон колокольный! Догадка ошеломила: да никак – это души не родившихся внуков молят его — деда своего — о спасении! Они же там, на свете том, небось, маются по куткам в холоде, не крещёные — без имён даже! И это не он их от дома своего уносил — это они, душеньки их, вели его в ночи к спасению своему, на звон колокольный Церкви Православной… Прочь от дома, где их лишили жизни! И стала догадка такая душу его угнетать.

***

 …Теперь жил один. По всяким причинам жизнь с женой разладилась, и она переехала в Ростов, к старшей дочке Ольге. Младшая же, Надежда, жила с Мишкой и Аришкой далеко, виделись редко.

 Было одиноко. Иной раз тоска донимала смертная. Старость тоже донимала… Пора было подумать о душе… Давно собирался сходить в церковь — исповедоваться, да всё оттягивал. Не нравился ему священник. А тут вдруг прослышал, что убрали его, что другой теперь батюшка в церкви.

 И случилось, шёл Егор как-то домой через парк, мимо церкви, что на краю его. А проходя, услышал — кто-то приветливо поздоровался ему вслед. Остановился, оглянулся. По крутым ступенькам спускался совсем молоденький, среднего росточка, священник в рясе, с крестом на груди — ну совсем молоденький, юный совсем, даже бороды не было! Лишь юношеский пушок над верхней губой… А лицо доброе, открытое.

 Поздоровался и Егор, задержавшись и растерявшись немного, и, полагая, что такой молодой батюшка вряд ли исповедовать сможет, поскольку жизни ещё не познал, спросил неуклюже:

 — А не ты ли… А не Вы ли – новый батюшка в этой церкви?

 Тот слабо и смущённо улыбнулся, улыбнулись грустно и глаза его:

 — Я, Божьей милостью… Отец Сергий я. Вы что-то хотели?

 — Да… Мне… — смутился Егор. — Да. Исповедаться хотел я.

 — А вы когда-нибудь уже исповедовались? — стал тот серьёзным.

 — Никогда.

 — Тогда это долго… Приходите в субботу вечером. Попоститесь перед этим с молитвой, припомните все свои прегрешения мирские, вольные и невольные, и приходите.

 — Мне бы ещё и об ином поговорить!.. — вскинулся Егор надеждой поведать о наболевшем, проникаясь симпатией и душевным доверием к этому молоденькому священнику с добрыми, небесно-голубыми глазами.

 Тот опять приветливо и обнадёживающе улыбнулся:

 — Приходите. Я после службы приму и выслушаю.

 На том и разошлись. Но, до похода на исповедь, нужно было увериться, что слухи о дочке, о нагулянном ребёнке и об аборте, скрытом от него, – верные. А то вдруг навет был вредный! И Егор, заготовив медку со своей пасеки, махнул на автобусе в Ростов, в гости к ним. И, пока дочка была в другой комнате, затеял издалека, волнуясь, нескладный с женой разговор:

 — Рождество скоро, Татьяна. Пошла бы с Ольгой в церковь — исповедовались бы с покаянием. Причастились бы… Ещё чего там… Свечки какие нужные…

 — А чё нам исповедоваться? Чё нам каяться? — недружелюбно и скупо глянула та. — Сам иди… Грехи отмаливай! Мало ли блудил?! Мало, что ль, водочки попил?!

 В молодости, ладный и статный, Егор, и правда, погуливал — чего уж греха таить. Горько усмехнулся:

 — Так я и собираюсь… У каждого они есть — грехи свои. Кто не без греха? Одни аборты Ольгины чего стоят…

 Жена вскинулась:

 — Так это же у Ольги принудительное было! Плод в животе замер, когда в Ростове уже жила! Операцию делали сложную! Знаешь ведь!

 Внимательно глядя в глаза жене, молвил скупо и прямо, как пригвоздил:

 — А тот аборт, что дома был? Который в шестнадцать лет?!

 Жена насупилась, замолчала, отвернулась, наклонив голову и пряча глаза, потерявшись в раскрытой тайне:

 — И кто ж выболтал? — выдавила недобро.

 — А в России всё тайна — и ничего не секрет! — ухмыльнулся криво. — Не знала разве? Тот, кто дитя заделал, тот, по пьянке, и похвалился дружкам! А ведь ещё и женатым был! Развестись обещал… Лапшу на уши вешал… Падла! Думала, не узнаю?! — подёрнуло ноздрю у Егора. — Как же ты могла?! Как могла ты дочку нашу, несмышлёную ещё, на убийство её дитя, внука моего, в больницу запихнуть?! Это ж с того времени, ясно помню я, Олька наша психованной сделалась, нервозной! Будто бес в неё вселился!

 Не поворачиваясь, жена опять выдавила:

 — Да ей же учиться надо было… Да и тебя побоялись… Крутоват был.

 — Побоялись?! — сверкнул он глазами. — Крутоват?! Бояться надо было, когда нагуливала бездумно! Я же узнал, чей сын гулял с Ольгой! Да дело прошлое, куча лет минуло… Не достать теперь. А тогда бы я ему и отцу его рога-то пообломал! Они откупную с алиментами на блюдечке бы мне носили! — замолчал, успокаивая себя.

 И продолжил уже грустно:

 — Как ты могла? Как же могла ты?! Ну, ладно, Олька несмышлёной была… Но ты? Как могла ты дочку нашу — на убийство дитя зародившегося толкнуть?! Это ж грех смертный! Кабы родился внук, уже бы и армию отслужил, уже и мужиком был бы, помощником — род мой продлил бы! «Меня побоялись»! Та я бы сам его вынянчил! Вырастил бы — красавец был бы!

 — Тю-ю… Да откуда ты знаешь, что что был мальчик? — усмехнулась ехидно. — Может то девка была?
Ответ для жены был непонятным и пугающим в его угрюмости:

 — Знаю… Если бы девка была, то за пазухой, когда я уносил младенцев тех, — спасал от вас во сне, — мне в голую грудь не упиралось бы то, чего у девок нету… А ты ведь мои сны знаешь.

 Увы, но вескую долю этого разговора услышала и дочь. Наговорила отцу, по обыкновению, всякого — дерзкого и грубого, а он на это молча оделся и ушёл — уехал на автовокзал, не сев даже обедать…

Владимир Москаленко
(Продолжение в следующем номере)

Все статьи