ПРОЗРЕНИЕ

Продолжение рассказа Федора Трофимовича Германа, посвященного подвигу материнства.

Ей казалось, что оно рассказывает о судьбе её предшественницы из далёких времён, и потому запомнилось надолго. В первые годы советской власти всё взрослое население её хуторка обязывалось постановлением властей на торжественных утренниках присутствовать. А указания властей в те годы исполнялись неукоснительно.

 Судьба подарила ей долгую жизнь. Нелёгкую, зато счастливую… Всё-таки не обошёл бог и её судьбою. «А всё ж интересно, – рассуждала она в разговорах с соседками, – была ли я и впрямь счастливой? Ну да что тут думать, конечно, была. Разве это не счастье – пережить гражданскую годину, такую неразбериху? Совсем редкая удача! Одни голодовки чего стоят? В двадцать первом, тридцать третьем, в сорок седьмом… Куда как непросто пережить – пережила. Сколько испытаний судьба навалила. В сорок седьмом чуть послабее была бескормица, да и покороче. А вот вёснами в двадцать первом и тридцать третьем покруче было. Голодали. Всем селом голодали. Чем только не питались: ели пышки из дубовой коры. Солома, жабрий, куранда (Авт. – перекати поле), коренья пырея – всё, что придётся. Потолкут в ступе высевки, отруби из пшеницы, смешают с корой и сухой травой – вот тебе и тесто. Всю зиму ели. Весной – вербу, кашку из вербы, цветы акации. Сусликов, ежей ели. В праздник – макуху толкли и ели. Ещё и праздники отмечали. Макухой. Во пировали – макухой!..

 А сколько людей мор унёс... Попробуй сосчитать. Из сорока дворов в хуторке осталось полтора десятка. Да и те ужались наполовину. Во испытание Бог послал! Даже вспоминать не хочется, больно и тяжко. Иногда некоторые из ушедших уже являются к ней в воспоминаниях или во сне. Да так явственно, словно они рядом. Легко и светло становится на душе. Несколько дней после этого чувствует прилив сил и наступление покоя. Соседи удивляются: «Что это вы, Порфиревна, светитесь вся, праздник какой, или Филипп Макарович приснился?» – Улыбается. Что им скажешь? Много ли старому человеку нужно для счастья. Здоров, не болеет, силы есть для домашних дел – вот и слава богу. Всё ж, хорошие люди в её хуторе. Не забывают старушку, проведывают. Кто с пирожками: «Отведайте, Порфиревна. Вот не пойму, чего в них не хватает. Какие-то пресные получились». Деликатные. Боятся обидеть подношениями. Лукавят. Она понимает это и подыгрывает. Хвалит: «Да ну, чегой энто ты выдумываешь, довольно вкусные. Уж ты мастерица, каких поискать». Вот так и живёт. Кто молочка принесёт парного, кто хлебушка испечёт свежего, ещё тёпленьким доставит, а то и медку пожалуют – всё для здоровья и беззаботной жизни. Чем не жизнь? Живи да радуйся. Не гневи только Бога. А что, разве она высказывает какое недовольство? Лежит у неё на душе камень. Но разве о нём будешь говорить. Одни посочувствуют, а другие позлорадствуют. Ещё её и обвинят: сама, дескать виновата: избаловала, а теперь мается. Бог им судья. А мысли всё равно одолевают.

 Особенно бесконечными зимними ночами. Тогда снова возвращается навязчивая и неотвязная бессонница. Что не так она сделала в жизни, почему с ней так обходится самый близкий, самый родной Валёчек? Разве не кохала его, даже больше, чем другие родимого? Сядет на табуреточку у своей печечки, разожжёт огонь и потихоньку продвигает в поддувало сухой хворост. Прогорит – снова подвинет. В комнате сразу светлеет. Тепло согревает душу. Смотрит на огонь, продвигает щепки, и мысли её там, где она ещё молодая, полная жизни и надежд…

 Было это перед Великой Отечественной войной. Колхозы всё ещё оставались малюсенькими. Двести – триста гектаров пашни есть, вот тебе и колхоз. В селе рядом с хутором размещалось три самостоятельных артели. Хутор ее, состоявший всего-то из десяти-пятнадцати дворов, входил в одну из таких артелей в качестве бригады. Руководил ею Филипп Кагальницкий. Человек заслуженный, прошедший гражданскую. Сильный и волевой. Работников тогда хватало. В каждой семье – до десятка ртов. Их же нужно накормить. А чем? Голод – не тётка. Из памяти ещё не выветрился тридцать третий год. Когда поголовно пухли и умирали от бескормицы. За работу ведь не платили. Бригадир отмечал в своей тетради количество выходов за неделю, за месяц. Трудодни начислял по своему усмотрению. Такая была форма оплаты, денег в расчётах не было. (Да их и в государстве, считай, не было. Это сейчас: включили печатный станок – и вот они, из воздуха). По своему усмотрению давал оценку старанию работника. Появлялись недовольные оценкой труда. Одни возражали, другие поддерживали бригадира. Живые люди: одним нравятся, другим – нет. На собраниях – крики, споры. Филипп старался быть справедливым. В селе без этого никак нельзя. Стараться-то – старался. Только вот получалось не всегда.

 Случилось это аккурат через полгода после их поездки в область. После завершения уборки передовиков повезли на слёт стахановцев в область. Отгуляли обжинки и где-то через тыждень собрали ударников в райцентре и по железке – в Ростов. На поезде. В числе лучших среди передовиков назвали и её. Завистники злословили: муж – бригадир, вот и выдвигает своих, кто поближе, да поласковее. Что скажешь: на чужой роток не накинешь платок. А кто лучше был на прополке озимки – в её руках истык вертелся, что смычок у скрипача. Никто не мог за ней поспеть. Всё у них с Филиппом ладилось. Только вот беда: не послал им господь деток. Печалилась. Ничего не поделаешь: на всё воля Всевышнего.

 Наверное, как раз тогда, во время той самой поездки, всё и завертелось. Раньше никогда не бывала в городе. Столько всего увидела. Как там красиво!.. Вокруг чистота, улицы подметены. «Чудно, – удивлялись ударницы, – это сколько же нужно веников, чтоб такую пропасть пыли подмести?» А в одном месте родник бьёт прямо из земли. Аккуратно так обложили его красиво, обмазали чем-то и покрасили. А рядом, как живые вылеплены колхозницы, виноград убирают. Это ж сколько умения нужно, чтоб вот так изобразить? Чему удивляться: город, всё по – другому.

 Но после той поездки стала она замечать изменения в домашних отношениях. Меньше стал её муженёк торопиться домой. А спроси, отделается отговорками: то зябь, то посевная, то уборочная – на селе только зимой чуток полегче. Она это понимала. А строгости какие были! Эх... Да чтой там вспоминать: было бы что хорошего, а это лучше бы напрочь стёрлось из памяти. Невыход на работу, даже по болезни, – объясняйся правлению. Опоздание, невыполнение контрактации, падёж колхозной худобки – в колонию загремишь. Прилепят на тебя ярлык вредителя, кулаческие замашки нацепят – в НКВД на это мастеров хватало. Колоний полно вокруг. В Новиковке, в Новой Приморке – найдут куда упрятать, чтоб от зари и до зари горбатился.

 Только вот причина оказалась в другом. Узнала позже… «Дура я, дура, – сокрушалась она потом, – сама себе печаль устроила. Бабий язык виноват. Ну, на всё воля Господня, значит так должно быть по судьбе». Сколько раз бывало, присядут на краю стерни колхозницы отдохнуть, и давай языки чесать. Кто о чём. А однажды ночными радостями стали делиться, у кого какой мужик в постели. Так увлеклись своими секретами делиться, совсем стыд потеряли. И только Милька Горьковенчиха молчит. Одинокая, неприглядная, чем она может похвастать? Стали допытываться, дескать, чего замкнулась: «Миланья, аль ты не баба?» «Да нечего мне сказать, бабоньки? У меня всё просто: мужики мне неинтересны. Что есть, что нету. А вот, если он меня за коленку схватит, тогда держись. Никуда не денется: сама изнасилую».

 Надо же было ей об этом случае мужу рассказать. Смеялся, вертел головой в разные стороны, словно бычок, пьющий воду из проруби в лютый мороз. «Вот бесшабашные! – смеялся, – нашли, чем делиться». А сам, видать, затаился. Интересно стало. Решил проверить. Как раз, аккурат в тот день, когда они в область ездили. Да так увлёкся, просто страсть. Добрые люди нашёптывали. Только что она могла сделать? Терпела. Делала вид, что ничего не замечает. Всё само ушло. Ушло… Да ненадолго. Летом следующего года аукнулось… Аккурат на Пасху. Только собрались разговеться – и она тут как тут во двор явилась: Милька Горьковенчиха. Исхудавшая, точно горем убитая. На руках комочек. Ребёночек, завёрнутый в ряднину. И сразу к нему: «Твоё дитё, забирай!» – «Что я с ним буду делать? Тогда и сиськи давай, отстёгивай!» – стоит, молчит, растерялся.

 – А ты не знал, что после этого будет? – тараторит она. – Что мне теперь с ним делать?

 – Делай что хочешь, – махнул рукой. – Среди вас, баб – одна некондиция, – произнёс, уходя в дом.

 – Ах так! – взвизгнула в бешенстве Горьковенчиха. – Раз он тебе не нужен, не нужен и мне. Он – твоя кровь. Полюбуйся, что я с ним сделаю… Утоплю его, твоего выродка!
Она подбежала к стоящей во дворе кадушке, наполненной водой, чтоб за лето не рассохлась, и с остервенением стала беспрерывно мокать в неё свёрток с младенцем.

 – Ты что делаешь, припадочная! – что есть силы заорала и оттолкнула обезумевшую Горько-венчиху, хозяйка. – Божий промысел убить?! Сейчас же исчезни. А то сама тебя утоплю!

 Вырвала влажный свёрток.

 – Пошла вон! – говорю. – У меня вырастет. Моим будет.

 Тотчас из дома, как оглашенный, вылетел Филипп. Присёк начинающуюся драку обезумевших соперниц. Проводил из двора Горьковенчиху: «Охолонь, пойдём, провожу тебя до твоего дому, грех так с дитём. Охолонь, всё наладится». Та, голову к его плечу склонила, тужит: «Что я только не делала: и ванночки, и снадобья пила всякие – нет, не смогла вытравить. Не избавилась». И снова залилась горькими слезами…

 Вырастила. Хуторяне её после той сцены с Милькой Горьковенчихой очень зауважали. Ещё бы! Другая на её месте ещё как бы злорадствовала, с лёгкостью помогала бы сопернице отправиться за колючую проволоку. А она спасла и ребёночка от погибели, и обезумевшую бабу – от тюремной решётки. Первое время хуторские кормящие мамочки учили обхождению с младенцем, по немного делились грудным молочком. Ночами, когда плакал, давала малышу пустую свою грудь. Он старательно чмокал и, успокоившись, затихал.

 А однажды, проснувшись, почувствовала под собой влагу. Что это может быть? Малыш посапывает в зыбке, Филипп, отвернулся к стенке и досматривает сны. Провела рукой по груди: ночнушка мокрая. Что это может быть? Поднялась, зажгла фитилёк и обомлела: молоко. В её груди появилось молоко. Уму непостижимо! Сперва даже испугалась. Взяла Валёчка на руки, приложила к соску и успокоилась, чего уж там: «Написанное на небесах человек не в силах изменить: рано или поздно оно случается. Значит так должно быть по её судьбе».

 Весть о её божьем промысле быстро облетела округу. Неверующие заглядывали: «Мимо шла – дай, думаю, проведаю. Порадуюсь твоей новости». Она не сердилась: напротив, даже с ними вместе удивлялась.

 Пожаловало и местное медицинское светило, участковый фельдшер Зацарин. Хуторские острословы отзывались о нём с иронией: «Всё знает и ничего не боится». Он-то ничему, как раз не удивился. Сообщил, что недавно на областном слёте сельских медработников профессор местного института сказал, что появление грудного молока у нерожавших женщин – для науки давно не новость. Даже примеры приводил. А потом, заглянув в запись в своём блокноте, сказал совсем уже невероятное. Якобы в далёкой Индии у мужчины, у которого умерла супруга и на руках осталась народившаяся только что девочка, тоже появилось грудное молоко. Даже фамилию сообщил. Чудная такая: Вирджинатне. Соседки, присутствующие при этом, переглядывались, улыбались – не верили. Просто, Пресвятая Богородица проявила к соседке свою благодать.

(Продолжение следует)
Елена Мотыжева

 

Все статьи